«- Я видел, как они шли в бой. Нет, они не шли, они бежали, ползли, рвались. Их толкала ненависть и злоба. Моя Германия была беспощадной и неправильной, но я не мог сделать что-то против неё, против власти. Я ненавижу фашизм, и всякий раз, когда я видел невинного русского мальчонку с расколотым черепом и разорванной грудной клеткой от пулемета, или обычную женщину, в клочья растерзанном на ней ночным платьем, рыдающую, в луже собственной крови, свернутую в комок, зажатую от беспомощности и страха, меня трясло самого, я не мог физически сдержать своих истерических слёз. Было очень тяжело смотреть на эту кровавую бойню, ненависть в глазах каждого. Ненависть в глазах сослуживца и в глазах противника. Да, я как последний трус сбежал... но я бежал не из-за страха. Не мы хотели войны, не мы! Мне стыдно за зверство моего народа, но знайте, я предал своих потому, что всегда чувствовал справедливость и честь. Пускай меня расстреляют за это через час, но я умру с гордостью потому, что не убивал и не насиловал. Я признаю свою измену, мне будет абсолютно всё равно, даже если оскорбил этим фюрера.
Никто из вас не знает тех чувств и эмоций, когда ты смотришь в большие детские глаза, красные от недосыпа и слёз, полные потерянности и отчаяния, которые просто просят о помощи... Эти глаза смотрели на меня из подпола... Это была какая-то глухая, убитая деревушка на границе России, и пока вермахт убивал и вырезал такие глаза в других разваленных и сожженных домишках, я просто накрыл эти горящие, беспокойно выглядывающие глаза грязной скатертью и закинул под неё свой последний кусок хлеба с картофелиной. Доложил начальнику штаба о том, что везде пусто. Я первый раз в жизни видел как собаки и кошки затаивали дыхание, прячась за трупами и обвалами мебели. Единственное, перед кем я прошу прощения, это перед русскими».
Джевехард не успел окончить свою исповедь. Многое было не сказано и не услышано. Его выволокли двое крепких лысых парней из душной исповедальни, священник лишь тихо попрощался и начал читать молитву. Прогремели два быстрых выстрела, которые глушили свистящий монотонный шёпот о покаянии души грешной.
